Поэзия
… разменял бумагу на много бумажек и немного железа.
Денег всегда не хватает, — слышу из леса, равно как и времени.
Эхо опять обгоняет, знает, что скорость шага меньше скорости звука.
Главный порок богатства — скука.
На этом и закончим.
Хотя, это только начало!
Денег всегда не хватает, — слышу из леса, равно как и времени.
Эхо опять обгоняет, знает, что скорость шага меньше скорости звука.
Главный порок богатства — скука.
На этом и закончим.
Хотя, это только начало!
Смысл русского леса
в банальном «заблудиться»,
когда тысячи стволов, похожих на единицу
сплетаются в частокол, либо другую границу;
путник настораживается, решает остановиться.
Делает «вот так» ухом,
нащупывает рукой компас
чье назначенье ровно, делить на куски глобус;
стоять, в ожиданьи смерти, не то
что бы ждать автобус.
В лесу все предельно просто
делиться на пейзажи,
бурелом одинаково страшен
в масле, либо гуаши,
если срубить сосну, лес не заметит пропажи
(прям таки детектив). Путник таращит взгляд
в собственный след, даже.
Лес — это некое царство,
древнее божество.
Расположенье опушек, словно Бородино,
предполагает сраженье
сосновых боров и рощ,
где генерал от хвойных
будет колюч и тощ;
путник сдается лесу, осознавая мощь.
Осень приходит рано
огненно — рыжим мачо.
Лес — влюбчивая дама, скидывает все разом.
Странный изгиб рябин,
вдоль придорожной трассы,
мудрый Мичурин бы, определил экстазом;
путник стоит в цветах, крепко сегодня «вмазан».
В лесу не хватает света,
особенно по ночам,
бранное слово режет сказанным сгоряча,
Луна прорезает кроны, доводит до врача;
путник, дрожа от страха, двигается хохоча.
Чуткие слышат ропот:
разволновался дуб.
Лес мой приносит в жертву
ребра свои на сруб,
в топку приводит случай
первые стены кремля;
если быть верным,
аура дерева для меня
нечто святое,
солнце фаворского фонаря,
символ погибшей Трои.
Путник стоит один, если брать лужу, то двое.
С закатом приходит сырость,
пью можжевеловый дым.
В лесу, когда станет тихо, чувствуешь, что не один,
он не покажет драму из Третьяковских картин;
путник вдыхает жадно хвойный адреналин.
Лес — искривленный тенор,
эхо ведет. В местах, где зацепиться нечем
в жадных его губах,
ищешь тропу другую,
в кружке портвейна — брод.
Все, просчитав, решаешь: «Взятие подождет».
Путник, плутая сутки, в мыслях своих, свернет.
Смысл русского леса
в гигантских легких земли,
шкаф из прихожей,
в дубе, пленники коньяки,
часть его остается,
колом в твоей груди,
часть умирает в топках;
сотнями на угли
рифмы ложатся. Путник,
— вышел, и рад уйти.
Лес — это вечная кара, вставшим на пол пути.
Меня и всех нас, — трясет из стороны в сторону, как резкий порыв ветра, черное перо ворону; В карманах пустота, — разделим ее поровну. Весь Поезд неустойчив, состав пуглив, — в оконном отражении струну тянет гриф и все в ожидании. Чума отступает, а с ней и пир, вОрон вцепился в кольцо, ворона в сыр, но не лисы, ни ружья, ни лика вождя, — плакат не являет. Поезд спешит вперед, — флаг, как и весь народ, то реет, то мотыляет; ТУ-ту!-там и тут! чайная ложечка под стук колес звенит и умиляет. Философия, первый урок, — не гнетет понятие СРОК, гнетет понятие ВЕЧНОСТЬ. Мы пытались ее вместить, нарисовать, описать, слепить, — все с умными лицами в зале, сидели фужеры держали, — но не умели пить. Любимый мультфильм где желание петь превращалось в желанье выть, — отрезвляет. Стоит человек под окном без хвоста, а хвост у него виляет; каждое слово, на карте стиха, — пророческий путь удлиняет. Поэт и читающий, что я пишу, уж точно об этом знает. У нас нумерация то с конца, то с середины, то спереди. Выход, — то на перрон, то в овраг, — зависит от дней недели, от настроения, от пожелания, от просто так. Из всех законов, звучавших в веках, — главный закон, — смирение. Не выходя за пределы себя, можно понять многое. Как реки впадают в моря, смешав имя свое и себя с названьем и вкусом моря; так и тихая жизнь солонеет, в глазах то сверкнет то белеет, — будто невеста у алтаря, стоит и каменеет. Сколько сменилось всего, но не пейзаж за окном. Проводник, точно с тем же лицом, когда я еще ползал, прикрывшись отцом, просил чай и конфетку; и смеялся плацкарт, где читал первый стих взбираясь на табуретку. Он нас всех собирал, чтоб нам легче жилось, и нам впрям становилось легче. Под огурчик с яйцом, теплым красным вином, доедая прожаренных куриц, наблюдал как стекались все судьбы людей в постаревший вагон от ферулей с бесконечных дворов и улиц; расставались родными, но навсегда, с тихим «пока», то целуясь. Позабыв, что такое плечо, не припомнишь — какая рука, забросив друзей пригреешь врага, и от нехватки любви, — аргумент кулака все чаще употребляешь; за редким «хвалю» маскирую «терплю» и чаще себя ругаешь; подлей кипятка, дочитав до конца, — ты много еще узнаешь…
С Богом!
21.09.2021г.
С Богом!
21.09.2021г.
Приграничье всегда дрожит,
словно в жаркий день горизонт;
дрожит спящий и тот, кто бежит
от осколков, а не на завод,
И печные трубы дымят,
но у дыма, здесь запах иной,
грань подвалов собрала в шторм,
как собрал оставшихся Ной.
И предельно просты слова,
я как будто глухонемой,
мне и рифма претит моя,
я хочу молчать с головой.
И в молчаньи всеобщим вдруг
заиграло дыханье, — марш;
мы дышали, а значит смерть
не ворвалась в подвальчик наш.
Под прозрачным сводом молитв,
видел небо, — оно плыло,
его видели тысячи лиц
от Адама и до кино.
Не сыграет актер тех глаз,
не опишет тех чувств поэт,
я и краски все перебрал,
но цветов мне так нужных нет!
Приграничье как сито душ,
отделило дрожанием грех,
и на исповеди, — нагой,
но теперь есть шанс на успех.
Нам терять уже — не растерять,
пришло время приобрести,
приграничье несет мое,
по бескрайней степи — ПРОСТИ!
И надежды последний пятак,
вдруг в кармане шинели нашел,
значит все идет именно так,
значит будет все хорошо.
08.01.2023 г.
словно в жаркий день горизонт;
дрожит спящий и тот, кто бежит
от осколков, а не на завод,
И печные трубы дымят,
но у дыма, здесь запах иной,
грань подвалов собрала в шторм,
как собрал оставшихся Ной.
И предельно просты слова,
я как будто глухонемой,
мне и рифма претит моя,
я хочу молчать с головой.
И в молчаньи всеобщим вдруг
заиграло дыханье, — марш;
мы дышали, а значит смерть
не ворвалась в подвальчик наш.
Под прозрачным сводом молитв,
видел небо, — оно плыло,
его видели тысячи лиц
от Адама и до кино.
Не сыграет актер тех глаз,
не опишет тех чувств поэт,
я и краски все перебрал,
но цветов мне так нужных нет!
Приграничье как сито душ,
отделило дрожанием грех,
и на исповеди, — нагой,
но теперь есть шанс на успех.
Нам терять уже — не растерять,
пришло время приобрести,
приграничье несет мое,
по бескрайней степи — ПРОСТИ!
И надежды последний пятак,
вдруг в кармане шинели нашел,
значит все идет именно так,
значит будет все хорошо.
08.01.2023 г.
Эти строки, — про настоящих людей!
Как Пикассо в Париже, открыв свою дверь говорил:
«Много копий средь вас, мало оригиналов»
Актуальная фраза тогда и теперь.
Настоящие люди, — антилогичны
Они смотрят в глаза и глаза их привычны,
Как прихожая в доме, ботинки в ряду,
Но средь них, необычную пару найду.
Они ходят зигзагом и жизнь их зигзаг,
Лабиринты, сканворд, все тузы на руках,
Но закончить игру, чтоб без драк и дуэлей,
Это доля послов, живших на небесах.
Они очень богаты, но золота нет.
Тень, рефлекс, полутень, блик и солнечный свет,
создают полноту их земного уклада
и картошечка жареная, — на обед.
У них нет перспектив и кресты на плечах,
Они могут заплакать и кротки в речах.
Они ходят пешком и не любят кортежи,
совершенно запутавшись в мелочах.
Их движенья нелепы, их жизнь не в пример
В этой общей охоте, — они главный зверь
Без единого шанса на лоск и стабильность,
Завтра к маме, и лишь бы подстричся теперь.
Настоящие люди на жизнь не ворчат,
Дверь закроют, — они добродушно стучат
Когда громко толпа, вдруг — «Распни!» — закричала!
Настоящие люди стоят и молчат
У них мало желаний, одежды просты,
Очень скудно снаружи, но ярко внутри
Их душа, словно жемчуг, на дне океана
В непреметной ракушке под гребнем волны.
Когда падаешь вниз, — развернут полотно,
Из болота, за волосы тянут его
Две дороги пройдут, и лампочку вкрутят,
В цоколь будущей жизни, где стало темно.
Настоящие люди, — способны прощать,
Никуда не лететь, никуда не бежать,
Видеть синее небо, закаты, рассветы,
И забытые всеми, — не заскучать.
Они делятся спиртом, водой, табачком,
на фронтах и в тылу, — не копят очков
Подвиг их не заметен, дела не видны
Фейерверки, салют, — смотрят со стороны.
Эти строки, — для настоящих людей!
Пара яблок на скатерти, все та-же дверь
За которой сияет безмолвная келья,
И в каждом углу сияет свой зверь.🕊
Лев, Бык, Орел, Ангел… Дополни теперь
Как Пикассо в Париже, открыв свою дверь говорил:
«Много копий средь вас, мало оригиналов»
Актуальная фраза тогда и теперь.
Настоящие люди, — антилогичны
Они смотрят в глаза и глаза их привычны,
Как прихожая в доме, ботинки в ряду,
Но средь них, необычную пару найду.
Они ходят зигзагом и жизнь их зигзаг,
Лабиринты, сканворд, все тузы на руках,
Но закончить игру, чтоб без драк и дуэлей,
Это доля послов, живших на небесах.
Они очень богаты, но золота нет.
Тень, рефлекс, полутень, блик и солнечный свет,
создают полноту их земного уклада
и картошечка жареная, — на обед.
У них нет перспектив и кресты на плечах,
Они могут заплакать и кротки в речах.
Они ходят пешком и не любят кортежи,
совершенно запутавшись в мелочах.
Их движенья нелепы, их жизнь не в пример
В этой общей охоте, — они главный зверь
Без единого шанса на лоск и стабильность,
Завтра к маме, и лишь бы подстричся теперь.
Настоящие люди на жизнь не ворчат,
Дверь закроют, — они добродушно стучат
Когда громко толпа, вдруг — «Распни!» — закричала!
Настоящие люди стоят и молчат
У них мало желаний, одежды просты,
Очень скудно снаружи, но ярко внутри
Их душа, словно жемчуг, на дне океана
В непреметной ракушке под гребнем волны.
Когда падаешь вниз, — развернут полотно,
Из болота, за волосы тянут его
Две дороги пройдут, и лампочку вкрутят,
В цоколь будущей жизни, где стало темно.
Настоящие люди, — способны прощать,
Никуда не лететь, никуда не бежать,
Видеть синее небо, закаты, рассветы,
И забытые всеми, — не заскучать.
Они делятся спиртом, водой, табачком,
на фронтах и в тылу, — не копят очков
Подвиг их не заметен, дела не видны
Фейерверки, салют, — смотрят со стороны.
Эти строки, — для настоящих людей!
Пара яблок на скатерти, все та-же дверь
За которой сияет безмолвная келья,
И в каждом углу сияет свой зверь.🕊
Лев, Бык, Орел, Ангел… Дополни теперь
Когда ожидаешь встречу…
Долго-долго ее ожидаешь,
Когда выходишь навстречу,
Секунды в уме считаешь.
Когда ты не смог проснуться,
Потому что не смог заснуть,
Когда все дороги сольются
В один единственный путь.
Когда прищурив очи,
В подзорную смотришь трубу,
И тихая поступь младенца
Вот-вот сотрясет тишину.
Застынут торговцы на рынках,
И волны и ветер и шум,
И в этом звенящем пространстве
Я еле стою и дышу.
Вот-вот горизонт разорвется,
Вот-вот затанцуют дома,
Вот-вот в небо взмоет голубка,
И явится с Ним Она.
И нежно взяв Мальчика в руки,
Тихо заплачет старик:
«Я все же Тебя дождался» —
— сказал Симеон и сник.
Закрыв свои старые очи,
В сердце горела звезда,
Он видел спасение мира,
В сияющих глазках Христа.
15.02.2021г.
Долго-долго ее ожидаешь,
Когда выходишь навстречу,
Секунды в уме считаешь.
Когда ты не смог проснуться,
Потому что не смог заснуть,
Когда все дороги сольются
В один единственный путь.
Когда прищурив очи,
В подзорную смотришь трубу,
И тихая поступь младенца
Вот-вот сотрясет тишину.
Застынут торговцы на рынках,
И волны и ветер и шум,
И в этом звенящем пространстве
Я еле стою и дышу.
Вот-вот горизонт разорвется,
Вот-вот затанцуют дома,
Вот-вот в небо взмоет голубка,
И явится с Ним Она.
И нежно взяв Мальчика в руки,
Тихо заплачет старик:
«Я все же Тебя дождался» —
— сказал Симеон и сник.
Закрыв свои старые очи,
В сердце горела звезда,
Он видел спасение мира,
В сияющих глазках Христа.
15.02.2021г.
Когда заправлена постель,
хозяин в доме,
утопит в ванне старый день,
а чай в лимоне.
Откроет форточку и дверь,
запустит звуки,
утопит в ванне старый день,
помоет руки.
Когда из чайника свистит, —
пора пить кофе.
И снова, снова пролистать
газеты номер.
Толпа, дома, машины в ряд —
все на балконе.
Дым сигарет и эха нет —
хозяин в доме.
Когда по радио — раз — два —
идет зарядка,
ложатся спать остатки сна,
зеваешь сладко.
Потеют стекла и скользят
глотки по глотке
изюм в кульке, кулек в бадье, бадья на полке.
Когда коты едят мышей,
в стране порядок.
Когда вообще есть, что поесть, —
в стране достаток.
По тем же волнам, не спеша,
плывут идейки,
часы идут, пока живут
в них батарейки.
Крахмальной скатертью на стол
легла неделя.
Календари все об одном:
проходит время.
Белье постирано, висит
ружье на взводе,
на зеркалах по простыне,
хозяин в доме…
хозяин в доме,
утопит в ванне старый день,
а чай в лимоне.
Откроет форточку и дверь,
запустит звуки,
утопит в ванне старый день,
помоет руки.
Когда из чайника свистит, —
пора пить кофе.
И снова, снова пролистать
газеты номер.
Толпа, дома, машины в ряд —
все на балконе.
Дым сигарет и эха нет —
хозяин в доме.
Когда по радио — раз — два —
идет зарядка,
ложатся спать остатки сна,
зеваешь сладко.
Потеют стекла и скользят
глотки по глотке
изюм в кульке, кулек в бадье, бадья на полке.
Когда коты едят мышей,
в стране порядок.
Когда вообще есть, что поесть, —
в стране достаток.
По тем же волнам, не спеша,
плывут идейки,
часы идут, пока живут
в них батарейки.
Крахмальной скатертью на стол
легла неделя.
Календари все об одном:
проходит время.
Белье постирано, висит
ружье на взводе,
на зеркалах по простыне,
хозяин в доме…
Чистый лист
пахнет белым
цветом. Не плачет,
как девочка
глядя на кровь
и мальчик растерянно:
«Скажем, так было»
Потрогай его.
Гладко, как на катке;
сила трения
уступит скольжению
место на грядке
и снайпер, по сути,
таясь в кушерях,
играет с противником в прятки.
Чистый лист
скажет больше
тебе, чем лица
в безлюдной толпе
и чье то перо
согнувшись от боли
застрянет в ребре.
Непохоже, что ты
волновался, идя
на дуэль.
На белом снегу
растворяется цель
приезда. «Согласна»
услышав вопрос,
ответит невеста.
Лояльность твоя
велика. Замечали,
что дождь — это
только моча Диониса.
И мощь кулака
гадалку узрев,
в ладони раскроется.
Чихнуть не дает
теплота компота.
Под крики кота,
просящего мяса,
но получившим пинка,
взлетит без помех
чертеж самолета.
В воде, самый
ценный состав
хлорка, и рыба
от жизни устав
ложится в консерву
покорно. Кино
синоним поп корна.
Весна, синоним
того же кота
и почки, разбухшей
не то от вина,
не то от сырости.
Пластинка шипит,
как росчерк
пера в невинности.
Той, что сказала
«Хочу» и легла
запятой, посвящается:
соль океанов
и крик малыша,
кляксой звуков и нот
поперек октавы
упавший. В формате
листа, балагур
и поэт отличаются
почерком. Смысл —
— задача ума.
Еще по одной
и толпа оформится;
примет образ
ядра, квадрата,
звезды, — в общем
контура площади,
ее кривизны.
Для буквы, чем
пыльная книга
на полке, нет лучше
отчизны, да видимо
и не будет.
«От нас не убудет»
прошепчет поэт;
движеньем руки
блокнотик закроет.
Листы, листы, листы…
пахнет белым
цветом. Не плачет,
как девочка
глядя на кровь
и мальчик растерянно:
«Скажем, так было»
Потрогай его.
Гладко, как на катке;
сила трения
уступит скольжению
место на грядке
и снайпер, по сути,
таясь в кушерях,
играет с противником в прятки.
Чистый лист
скажет больше
тебе, чем лица
в безлюдной толпе
и чье то перо
согнувшись от боли
застрянет в ребре.
Непохоже, что ты
волновался, идя
на дуэль.
На белом снегу
растворяется цель
приезда. «Согласна»
услышав вопрос,
ответит невеста.
Лояльность твоя
велика. Замечали,
что дождь — это
только моча Диониса.
И мощь кулака
гадалку узрев,
в ладони раскроется.
Чихнуть не дает
теплота компота.
Под крики кота,
просящего мяса,
но получившим пинка,
взлетит без помех
чертеж самолета.
В воде, самый
ценный состав
хлорка, и рыба
от жизни устав
ложится в консерву
покорно. Кино
синоним поп корна.
Весна, синоним
того же кота
и почки, разбухшей
не то от вина,
не то от сырости.
Пластинка шипит,
как росчерк
пера в невинности.
Той, что сказала
«Хочу» и легла
запятой, посвящается:
соль океанов
и крик малыша,
кляксой звуков и нот
поперек октавы
упавший. В формате
листа, балагур
и поэт отличаются
почерком. Смысл —
— задача ума.
Еще по одной
и толпа оформится;
примет образ
ядра, квадрата,
звезды, — в общем
контура площади,
ее кривизны.
Для буквы, чем
пыльная книга
на полке, нет лучше
отчизны, да видимо
и не будет.
«От нас не убудет»
прошепчет поэт;
движеньем руки
блокнотик закроет.
Листы, листы, листы…
Рим!
Где дом, попирал другой!
Где не ступи ногой — всюду событие.
Где состояние уныния сменяется войной,
и всякая война сменяется, — распитием.
Где смотришь сквозь окно
и никуда не хочется,
где значима печаль и славно одиночество,
где ненасытен плач, и от души хохочется,
где всякий монумент от нетерпенья корчится.
Рим!
Где кадмий фонарей в краплак не переходит,
где падшая любовь соборы превосходит,
где рядом с кулаком
ее ладошка бродит.
Где современность блеф
распаханная плугом.
Где пахнет сапогом и не воняет трупом.
Где крайний дом Петра встречает полукругом,
и если ты не враг, не факт, что станешь другом.
Где авторство вина
равно значенью пиццы,
где масса макарон равна длине границы,
где кожа сеньорит белее мяса птицы,
где культ еды таков, что лучше ртом родиться.
Рим!
Чей старческий маразм не одолеть наскоком.
Чью душу не понять, живя столетним сроком.
Где трудно быть собой, и невозможно — Богом…
…Еще один музей и буду биться током!
Уродливость машин подчеркивает мину
надменного лица. Когда тебя покину,
отсыплю горсть руин (так ценных итальянцам)
живущему давно, в груди моей — павлину.
Где дом, попирал другой!
Где не ступи ногой — всюду событие.
Где состояние уныния сменяется войной,
и всякая война сменяется, — распитием.
Где смотришь сквозь окно
и никуда не хочется,
где значима печаль и славно одиночество,
где ненасытен плач, и от души хохочется,
где всякий монумент от нетерпенья корчится.
Рим!
Где кадмий фонарей в краплак не переходит,
где падшая любовь соборы превосходит,
где рядом с кулаком
ее ладошка бродит.
Где современность блеф
распаханная плугом.
Где пахнет сапогом и не воняет трупом.
Где крайний дом Петра встречает полукругом,
и если ты не враг, не факт, что станешь другом.
Где авторство вина
равно значенью пиццы,
где масса макарон равна длине границы,
где кожа сеньорит белее мяса птицы,
где культ еды таков, что лучше ртом родиться.
Рим!
Чей старческий маразм не одолеть наскоком.
Чью душу не понять, живя столетним сроком.
Где трудно быть собой, и невозможно — Богом…
…Еще один музей и буду биться током!
Уродливость машин подчеркивает мину
надменного лица. Когда тебя покину,
отсыплю горсть руин (так ценных итальянцам)
живущему давно, в груди моей — павлину.
Собрался вор украсть топор, топор украл сдал на метал, металлолом в большой Камаз, Камаз довез до баржи враз, дошла баржа рекой до крана, Метал забрал кран из метала, печь переплавила его, лист раскатал каток легко, и на секретные заводы текут металлы лить патроны, патроны вылиты, блестят, в обоймах пулечки хрустят, их в пистолете в кобуре, несет полковник на ремне, всю жизнь разбойников ловил, в погонях гнал, в засадах был и в этот ясный день с утра, пошел полковник брать вора, не получилось взять легко, опять погоня у него, сирены громкие ревут, менты бегут, воры бегут, как в парке нашем карусель, гонялись граждане весь день, и на закате в гаражах, с вором полковник на ножах, на кулаках и вот момент, — достал полковник пистолет! Услышал выстрел весь квартал, в вора полковник не попал, а ранил в ягодицу он, лежит и стонет бедный вор! Такие граждане дела, в жопе вора из топора, торчала пуля стон стоял, топор нашел, кого искал. Полковник что хотел нашел, вор гаражами не ушел, И все сошлось в один момент, Такая, братцы, круговерть!
Пессимизм оказался объемней М в кубе.
Раньше прятал его в мастерской своей, в тумбе.
и для пущих острот открывал иногда
волнорезы морей, что гасили бури.
Целый город тоска возводила мигрантам,
на овале лица бороня чернозем;
я в безлюдную ночь возвращался обратно,
и мечтал о чертях, убегающих днем.
Все ушли. За дверьми не осталось и следа.
Ароматы духов разнесло по степи.
И пытаясь собрать черемши для обеда,
неизменно терял свою сытость внутри.
Я писал в две руки, пел в два подранных горла,
кровь качала мою, — двойная аорта. Все по два,
все по парам. Листая дневник, замечал,
что один, шел к судьбе на пикник.
Не излечишь творца от придуманной хвори,
Не излечишь его, если мертв он, но болен,
если каждая пора, как сука юлит,
и пытается жить в новом теле и доме.
Только им ли не знать, что оставлю я их,
при себе доживать этот век, в той эпохе,
что как ясень, как голос, как шавка дрожит
на разбитой во кровь, опустевшей дороге.
Что осталось от града дошкольного в нас?
Что осталось от солнца, с лучами кривыми?
Я читал эту книгу, и видно не раз
Если помню абзацы, — под запятыми.
Из заброшенных срубов, храм Божий пилил
Из наличников старых алтарь мастеря,
Я пытался прожить это время не зря,
Не заметив, как век, свой мятежный прожил.
Если что-то осталось от канувших звезд,
Собери их в горсти, отнеси в те общины,
Что детей приведут на отцовский погост,
И расскажут, как жили не псы, а мужчины.
Мне хватило дискуссий, и споров и драк,
Я за каждое дело платил не по счету,
Обманите меня, и я буду вам рад,
Что остался юродивым… перед Богом.
Раньше прятал его в мастерской своей, в тумбе.
и для пущих острот открывал иногда
волнорезы морей, что гасили бури.
Целый город тоска возводила мигрантам,
на овале лица бороня чернозем;
я в безлюдную ночь возвращался обратно,
и мечтал о чертях, убегающих днем.
Все ушли. За дверьми не осталось и следа.
Ароматы духов разнесло по степи.
И пытаясь собрать черемши для обеда,
неизменно терял свою сытость внутри.
Я писал в две руки, пел в два подранных горла,
кровь качала мою, — двойная аорта. Все по два,
все по парам. Листая дневник, замечал,
что один, шел к судьбе на пикник.
Не излечишь творца от придуманной хвори,
Не излечишь его, если мертв он, но болен,
если каждая пора, как сука юлит,
и пытается жить в новом теле и доме.
Только им ли не знать, что оставлю я их,
при себе доживать этот век, в той эпохе,
что как ясень, как голос, как шавка дрожит
на разбитой во кровь, опустевшей дороге.
Что осталось от града дошкольного в нас?
Что осталось от солнца, с лучами кривыми?
Я читал эту книгу, и видно не раз
Если помню абзацы, — под запятыми.
Из заброшенных срубов, храм Божий пилил
Из наличников старых алтарь мастеря,
Я пытался прожить это время не зря,
Не заметив, как век, свой мятежный прожил.
Если что-то осталось от канувших звезд,
Собери их в горсти, отнеси в те общины,
Что детей приведут на отцовский погост,
И расскажут, как жили не псы, а мужчины.
Мне хватило дискуссий, и споров и драк,
Я за каждое дело платил не по счету,
Обманите меня, и я буду вам рад,
Что остался юродивым… перед Богом.
Мой сын. Я всегда был один и внутри и снаружи. Рос как древо без корня, как тело без мышц. Мой сосуд был наполнен грехами и россыпью кружев, и крутил в холостую колеса без спиц.
Мой сын. Я ведь Бога не знал, лукавых не видел, главный идол смотрел на меня из зеркал, что за женщины рядом и кто эти люди, бесконечно собою набившие зал?
Мой сын. Я не видел тебя и даже не думал, что однажды в утробе поселишься ты, что два сердца забьются в одной её плоти, материнской, святой, и дадут тебе жизнь.
Мой сын. Я ведь РАНЬШЕ не нянчил, украдкой не гладил и до селе не слышал дыханье твоё, эта кожа как бархат, как плюш и ноздрями, я вдыхал её мёд, цветы, молоко.
Мой сын. Как из грозного льва ты сделал котёнка, как из сердца скупого ты выжал слезу, как в родильной палате впервые вздохнул и заплакал, и я вместе с тобою заплакал, и будто впервые вздохнул.
Мой сын. Я ведь Бога не знал, лукавых не видел, главный идол смотрел на меня из зеркал, что за женщины рядом и кто эти люди, бесконечно собою набившие зал?
Мой сын. Я не видел тебя и даже не думал, что однажды в утробе поселишься ты, что два сердца забьются в одной её плоти, материнской, святой, и дадут тебе жизнь.
Мой сын. Я ведь РАНЬШЕ не нянчил, украдкой не гладил и до селе не слышал дыханье твоё, эта кожа как бархат, как плюш и ноздрями, я вдыхал её мёд, цветы, молоко.
Мой сын. Как из грозного льва ты сделал котёнка, как из сердца скупого ты выжал слезу, как в родильной палате впервые вздохнул и заплакал, и я вместе с тобою заплакал, и будто впервые вздохнул.
Тишина.
Поглощенная ходом секундной стрелки
в переходе из субботы в воскресенье.
Тишина.
Будто нет ничего, кроме стука стрелки
и эха идущего следом.
Тишина.
Мне тревожно и любопытно, слушать пустоту
и не слышать звуков идущих сбоку.
Я в себе.
Ты вокруг.
Мы далеки.
Тишина.
Он задумал, задуманное Богом
и погиб в судьбе, ставшей роком.
Я спасал, но не смог,
эту чертову стрелку, делящую вечность
на равные отрезки времени
крупно и мелко.
Хочется — пробуй, ставить пластинку,
записанную глухим без шипенья и скрипа.
Удивление растет с пониманием очевидного:
что рождение одного, предрешено рождением предыдущего
с секундной стрелкой в такт идущего.
Мысль
шевелится в голове, как ребенок. Появляясь на свет
либо не доношенной, либо мертвой.
Снимая фильмы о маскарадах и баллах,
с главными героями
«Тишиной» и «Пустым пространством»,
Понимаешь,
что все получиться,
когда умрет секундная стрелка и эхо идущее следом.
Поглощенная ходом секундной стрелки
в переходе из субботы в воскресенье.
Тишина.
Будто нет ничего, кроме стука стрелки
и эха идущего следом.
Тишина.
Мне тревожно и любопытно, слушать пустоту
и не слышать звуков идущих сбоку.
Я в себе.
Ты вокруг.
Мы далеки.
Тишина.
Он задумал, задуманное Богом
и погиб в судьбе, ставшей роком.
Я спасал, но не смог,
эту чертову стрелку, делящую вечность
на равные отрезки времени
крупно и мелко.
Хочется — пробуй, ставить пластинку,
записанную глухим без шипенья и скрипа.
Удивление растет с пониманием очевидного:
что рождение одного, предрешено рождением предыдущего
с секундной стрелкой в такт идущего.
Мысль
шевелится в голове, как ребенок. Появляясь на свет
либо не доношенной, либо мертвой.
Снимая фильмы о маскарадах и баллах,
с главными героями
«Тишиной» и «Пустым пространством»,
Понимаешь,
что все получиться,
когда умрет секундная стрелка и эхо идущее следом.
Разукрасили.Спину не трогали плети.
Мрази, чуя мою слабость, дружно свалили наземь.
Не видя в песочнице форму, дети, растворялись в подъездах;
пахло яичницей, съездом, неких мужей в некие здания.
И даже взгляд с фотографий замечал изменения в доме
где все, кроме доли, было приемлемым. То ли
разбилось стекло в скрипе форточки. То ли
завяли цветы твоей кофточки. То ли
так много гримас и возможности — в Боге.
Так много безбожности.
Ночь, повторила себя многократно.
Ты, многократно себя повторила.
И ничего! продавая селедку, в шубе своей, не изменила.
Сирень — этот запах мне сладок.
Сила крючков, всемогущество хваток,
и долгая, долгая очередь в Рай…
Проснулся от холода.
Крепко прижавшись к воображаемой девушке,
молча сидел, молча кушал орешки
и слушал как дети, опять возвращались в песочницы,
мои ненаглядные, — учи — тель — ни — цы.
Мрази, чуя мою слабость, дружно свалили наземь.
Не видя в песочнице форму, дети, растворялись в подъездах;
пахло яичницей, съездом, неких мужей в некие здания.
И даже взгляд с фотографий замечал изменения в доме
где все, кроме доли, было приемлемым. То ли
разбилось стекло в скрипе форточки. То ли
завяли цветы твоей кофточки. То ли
так много гримас и возможности — в Боге.
Так много безбожности.
Ночь, повторила себя многократно.
Ты, многократно себя повторила.
И ничего! продавая селедку, в шубе своей, не изменила.
Сирень — этот запах мне сладок.
Сила крючков, всемогущество хваток,
и долгая, долгая очередь в Рай…
Проснулся от холода.
Крепко прижавшись к воображаемой девушке,
молча сидел, молча кушал орешки
и слушал как дети, опять возвращались в песочницы,
мои ненаглядные, — учи — тель — ни — цы.
Энергия лени неисчерпаема.
Знаешь Чапаев, ведь все не случайно;
наша судьба и судьба Герасима,
засимо солим соленья на зиму.
Знаешь Чапаев, не Анька ведь нянька
кому бы — то ни было,
кроме Максима,
понять бы никто неосилился силу.
Да только цвета, что бросались на флаги,
сгорают в душе, как обрывки бумаги,
как птицы на «пере», на «летные» дали
теряли над морем перо и медали.
Чапаев, я думаю все объяснимо,
приход ноября красит в красное зиму.
О светлой идеи, о вкусной еде ли,
судачили все, коротали недели.
И если твой зад оплела паутина,
Чапаев! пора возвратиться, но мимо
открытых окон не пройти, недопита
осталась вода с горьким привкусом спирта.
Знаешь Чапаев, ведь все не случайно;
наша судьба и судьба Герасима,
засимо солим соленья на зиму.
Знаешь Чапаев, не Анька ведь нянька
кому бы — то ни было,
кроме Максима,
понять бы никто неосилился силу.
Да только цвета, что бросались на флаги,
сгорают в душе, как обрывки бумаги,
как птицы на «пере», на «летные» дали
теряли над морем перо и медали.
Чапаев, я думаю все объяснимо,
приход ноября красит в красное зиму.
О светлой идеи, о вкусной еде ли,
судачили все, коротали недели.
И если твой зад оплела паутина,
Чапаев! пора возвратиться, но мимо
открытых окон не пройти, недопита
осталась вода с горьким привкусом спирта.
Им нет числа,
Они и есть число.
Они есть лодка и весло;
они забыли, как из пыли
земные города лепили.
Они хотели рассказать
о том, что не расскажут буквы,
что пика веселее бубны
и за одним столом расчет —
— везет тому, кому везет.
Что ноль отец, а единица мать;
не следуя склонять и проверять
квадратный корень,
вписанный случайно,
способен многим цифрам крышу дать.
Иррациональное число
уже тогда,
когда в ботинке пряталась нога,
искало рациональное начало
в неправильном строенье сапога.
Намедни острые углы
своим же градусом напившись,
как их святые праотцы
(но, все равно не без грешка),
развернутыми становились.
Не переплыть вам теорем,
способных объяснить законы,
миро уклада всех систем
поверх друг друга и рукой,
уложенных в одном комоде.
Им нет числа.
Над Пифагором и Декартом
они, смеясь, играли в карты,
давая изредка совет:
где правда есть, где правды нет.
По вычислениям прожить
мы неспособны по незнанью
немногих формул,
так как жизнь,
судьбой идет по расписанью.
И все же это хорошо
сковать себя в одном блокноте,
вести по клеточкам число,
как обнаженную модель,
всегда одетую по моде.
Итак:
число есть цвет, объем и свет.
7 нот, 6 чувств, дым сигарет,
звук из трубы, зубов, губы;
прыжок, паденье, бег, шаги.
Мосты, дома, каналы вдоль,
тревога, счастье, страсть и боль.
Число есть я, они и мы;
число за мной и впереди.
Текущий час, компот и мед,
пески Сахары, горный лед,
машина, водка, ржавый гвоздь,
бандиты, судьи, пьяный гость,
планета, звезды, мат и тосты,
любовь, завернутая в простынь;
цветы в роддоме, садик, школа,
работа, старость, плачь у гроба.
Бумага, мельница и ветер,
сгоревшего полена пепел;
зерно в амбаре, птица в клетке,
прививка, доза, шрамов метки.
«Война и мир». Клиент в прицеле,
цыгане, негры, стон в борделе.
Карета, флаги на посольстве,
леса, поля, медведя кости.
«Пошла ты в жопу!», драка в баре,
враги, маневры и медали;
вечерний звон, слепая кошка,
гитара, баба на обложке.
Получка, взбучка на работе,
пакет, момент, каньон глубокий.
Панама, ласты водолаза,
удача (много и все сразу),
деревня, склепы, домовые,
оратор и глухонемые.
Твое: «Прости!»
Мое: «Не стоит»;
бокал вина за тех, кто строит.
Ракеты, черный уголь шахты,
чужие отпуска и вахты.
Будильник, изгородь кривая.
«Не умерла, — тогда живая».
Массажный столик, морг, таблетки,
портрет, признанья малолетки.
Кнут дрессировщика, спагетти,
Мадонна, воин на совете.
«Жуки» и хиппи, «Мама Миа!»
весна, киты, 7 — я миля.
Сосна, тропа, собак гида,
обрез, защита индивида,
укроп, окоп, чеснок и сало,
мечта, которая достала.
Консенсус общества, коробки,
чудесный запах из помойки;
буддисты, маги, онанисты,
«Махабхарата» и софисты…
Положим истину в рассудок, как маг,
в цилиндре, пряча уток, достанет зайца;
в нашем деле, число есть ВСЕ,
но не ИДЕИ.
Они и есть число.
Они есть лодка и весло;
они забыли, как из пыли
земные города лепили.
Они хотели рассказать
о том, что не расскажут буквы,
что пика веселее бубны
и за одним столом расчет —
— везет тому, кому везет.
Что ноль отец, а единица мать;
не следуя склонять и проверять
квадратный корень,
вписанный случайно,
способен многим цифрам крышу дать.
Иррациональное число
уже тогда,
когда в ботинке пряталась нога,
искало рациональное начало
в неправильном строенье сапога.
Намедни острые углы
своим же градусом напившись,
как их святые праотцы
(но, все равно не без грешка),
развернутыми становились.
Не переплыть вам теорем,
способных объяснить законы,
миро уклада всех систем
поверх друг друга и рукой,
уложенных в одном комоде.
Им нет числа.
Над Пифагором и Декартом
они, смеясь, играли в карты,
давая изредка совет:
где правда есть, где правды нет.
По вычислениям прожить
мы неспособны по незнанью
немногих формул,
так как жизнь,
судьбой идет по расписанью.
И все же это хорошо
сковать себя в одном блокноте,
вести по клеточкам число,
как обнаженную модель,
всегда одетую по моде.
Итак:
число есть цвет, объем и свет.
7 нот, 6 чувств, дым сигарет,
звук из трубы, зубов, губы;
прыжок, паденье, бег, шаги.
Мосты, дома, каналы вдоль,
тревога, счастье, страсть и боль.
Число есть я, они и мы;
число за мной и впереди.
Текущий час, компот и мед,
пески Сахары, горный лед,
машина, водка, ржавый гвоздь,
бандиты, судьи, пьяный гость,
планета, звезды, мат и тосты,
любовь, завернутая в простынь;
цветы в роддоме, садик, школа,
работа, старость, плачь у гроба.
Бумага, мельница и ветер,
сгоревшего полена пепел;
зерно в амбаре, птица в клетке,
прививка, доза, шрамов метки.
«Война и мир». Клиент в прицеле,
цыгане, негры, стон в борделе.
Карета, флаги на посольстве,
леса, поля, медведя кости.
«Пошла ты в жопу!», драка в баре,
враги, маневры и медали;
вечерний звон, слепая кошка,
гитара, баба на обложке.
Получка, взбучка на работе,
пакет, момент, каньон глубокий.
Панама, ласты водолаза,
удача (много и все сразу),
деревня, склепы, домовые,
оратор и глухонемые.
Твое: «Прости!»
Мое: «Не стоит»;
бокал вина за тех, кто строит.
Ракеты, черный уголь шахты,
чужие отпуска и вахты.
Будильник, изгородь кривая.
«Не умерла, — тогда живая».
Массажный столик, морг, таблетки,
портрет, признанья малолетки.
Кнут дрессировщика, спагетти,
Мадонна, воин на совете.
«Жуки» и хиппи, «Мама Миа!»
весна, киты, 7 — я миля.
Сосна, тропа, собак гида,
обрез, защита индивида,
укроп, окоп, чеснок и сало,
мечта, которая достала.
Консенсус общества, коробки,
чудесный запах из помойки;
буддисты, маги, онанисты,
«Махабхарата» и софисты…
Положим истину в рассудок, как маг,
в цилиндре, пряча уток, достанет зайца;
в нашем деле, число есть ВСЕ,
но не ИДЕИ.
Наступив на ступеньку сверху,
ты поднялся на долю метра
и, наверное, был не первым
пьяный муж, изменивший верной.
Разорвали — сидите, клейте.
Лейте красные клетки; с сыром
доедал ветчину и мило
вспомнил так, как оно и было.
Рассмотрел пожелтевший глянец,
кинул ниц, чтоб не видеть смеха, —
— твоего, и с большим успехом
находил на лице румянец.
Вечный зов не дает покоя,
будит ночью истошным криком,
поцелуем; узнал, как лучше
запираться в объеме блика.
На коленях стоя у лика,
о чем молит уставший странник?
Не о чем? Но скорей о чистом,
как бы не было это дико.
ты поднялся на долю метра
и, наверное, был не первым
пьяный муж, изменивший верной.
Разорвали — сидите, клейте.
Лейте красные клетки; с сыром
доедал ветчину и мило
вспомнил так, как оно и было.
Рассмотрел пожелтевший глянец,
кинул ниц, чтоб не видеть смеха, —
— твоего, и с большим успехом
находил на лице румянец.
Вечный зов не дает покоя,
будит ночью истошным криком,
поцелуем; узнал, как лучше
запираться в объеме блика.
На коленях стоя у лика,
о чем молит уставший странник?
Не о чем? Но скорей о чистом,
как бы не было это дико.
Сейчас попробую попробовать слово
на вкус и на прочность слога,
связи гласной с согласной обещанием
держать суффикс после корня.
Приставку попрошу изменить текст
в соответствии с предлогом «или»;
засветить промежутки между первой
и последней страницей книги.
Есть банкоматы — они рожают деньги,
а есть рты — рождающие общение,
способное объяснить порыв эмоции
примитивными знаками речеизложения.
При изучении тайны полости
оказалось: звук выходит на плоскости
из четных зубов и нечетных десен,
расположенных в два ряда
по типу галерных весел.
Запаковали чемоданами страницы.
Белыми крахмальными листами мостили улицы.
И удареньем били по ударным;
глухим и звонким парам
добавляли правила бесчисленных романов.
С батькой Черномором 33 буквы
языкового моря,
кишащего литературным нравом
и дворовым матом,
издаваемого авторами на заборах
и красных стенах, скрепленных водостоком.
Все это изложить в порядке смысла
способны заглавные и прописные буквы,
собранные в алфавите мудрым Демиургом —
— информационным папой…
на вкус и на прочность слога,
связи гласной с согласной обещанием
держать суффикс после корня.
Приставку попрошу изменить текст
в соответствии с предлогом «или»;
засветить промежутки между первой
и последней страницей книги.
Есть банкоматы — они рожают деньги,
а есть рты — рождающие общение,
способное объяснить порыв эмоции
примитивными знаками речеизложения.
При изучении тайны полости
оказалось: звук выходит на плоскости
из четных зубов и нечетных десен,
расположенных в два ряда
по типу галерных весел.
Запаковали чемоданами страницы.
Белыми крахмальными листами мостили улицы.
И удареньем били по ударным;
глухим и звонким парам
добавляли правила бесчисленных романов.
С батькой Черномором 33 буквы
языкового моря,
кишащего литературным нравом
и дворовым матом,
издаваемого авторами на заборах
и красных стенах, скрепленных водостоком.
Все это изложить в порядке смысла
способны заглавные и прописные буквы,
собранные в алфавите мудрым Демиургом —
— информационным папой…
Не хочу в следующей жизни быть гаражом,
тем более, в районе Пушкинской,
всесторонне обоссаным, либо ножом
исцарапанным вдоль, поперек исполоссаным.
Всей звонкой крепостью, спины — металла,
выкрашенного не хуже холста Ренуара,
не хочу сдаваться на милость суммы
назначенной за аренду зала.
Одухотворенность формы прямоугольной там,
значительно глубже колотых ран,
полученных по инициативе личной;
десять кубов на один грамм.
Победа стоянок, — итог перемен,
случившихся в отсутствии папы,
резал когда меня автоген
с медленностью паяльной лампы.
«Так и живу, прикрывая жопу
красной копейки. Мне бы в Европу!
Там бы карьера сложилась иначе,
прятал бы жопу Пежо, не иначе".
Судьба гаража равносильна хоккею,
из челюсти зубы летят всю неделю,
машина влетает в ворота и «Гол!»,
воскликнет шофер, похлопает дверью.
Гараж, объективно, является кладом,
в нем столько всего, и, вроде все надо;
центральная фраза у Плюшкина впредь:
«Увидеть гараж, и умереть!»
Соседи ржавеют, седеют настилы,
детей не нажил, но нажил простатиты,
и возраст, приравнивается к толщине
помета, на ржавой, гаражьей шее.
Теперь оглашаю свое утвержденье:
«Гараж — это зеркало населенья»,
какая страна, такие и стойла,
еще Македонский заметил. Больно.
тем более, в районе Пушкинской,
всесторонне обоссаным, либо ножом
исцарапанным вдоль, поперек исполоссаным.
Всей звонкой крепостью, спины — металла,
выкрашенного не хуже холста Ренуара,
не хочу сдаваться на милость суммы
назначенной за аренду зала.
Одухотворенность формы прямоугольной там,
значительно глубже колотых ран,
полученных по инициативе личной;
десять кубов на один грамм.
Победа стоянок, — итог перемен,
случившихся в отсутствии папы,
резал когда меня автоген
с медленностью паяльной лампы.
«Так и живу, прикрывая жопу
красной копейки. Мне бы в Европу!
Там бы карьера сложилась иначе,
прятал бы жопу Пежо, не иначе".
Судьба гаража равносильна хоккею,
из челюсти зубы летят всю неделю,
машина влетает в ворота и «Гол!»,
воскликнет шофер, похлопает дверью.
Гараж, объективно, является кладом,
в нем столько всего, и, вроде все надо;
центральная фраза у Плюшкина впредь:
«Увидеть гараж, и умереть!»
Соседи ржавеют, седеют настилы,
детей не нажил, но нажил простатиты,
и возраст, приравнивается к толщине
помета, на ржавой, гаражьей шее.
Теперь оглашаю свое утвержденье:
«Гараж — это зеркало населенья»,
какая страна, такие и стойла,
еще Македонский заметил. Больно.
Чтоб понять этот край нужно крепко промерзнуть,
жгучий спирт не бадяжить, а воду сладить,
нужно рано вставать и побольше народа
своим видом разбитым стараться будить.
Игнорировать свет, раздеваясь по пояс,
под колючим дождем проложить серпантин
к Киприяновой бане, где стороны света
замыкают движенье отцовских седин.
Развивается сон не в пример населенью,
у кого пять дворов, метит взгляд на шестой;
мой отказ обсуждать тему оргий публично,
говорит, что пока, я дружу с головой.
Атеисты в церквях наступают на гвозди;
лучше в поле пойти, наступить на кочан,
проклинать агронома стократ безопасней,
чем Всевышнему что — то сказать сгоряча.
Диалоги просты. Клуб набит до отказа.
В здешнем тесте — изюм, понял, вскрыв сладкий кекс;
в детстве был бадминтон, «прятки», куклы с бантами,
«царь горы», игры в лова, — теперь только секс.
Знахарь сушит траву. Бытие превосходно!
Педагог убежден: «Ставка больше чем жизнь»
это дело его, улыбаясь довольно,
знахарь смотрит на школу сквозь бабье белье.
Тишина поселилась во внутреннем ухе,
эту пробку не вымыть, не трать препарат.
Город нужен, когда, от гармонии тошно,
или с Людкой, по маю, сходить на парад.
Этот край утонул в перекрестке артерий,
он в промежности рек рассадил рыбаков,
разложил комбайнеров с подругами в ров,
остальным обещал подыскать на неделе.
Серый цвет побледнел. Стрелки бьются друг в друга.
Вставший рано Манштейн струйкой водит по кругу.
Не случилось войны, все прорывы зашили,
видно с шефом не в тот, банк, мы деньги вложили.
жгучий спирт не бадяжить, а воду сладить,
нужно рано вставать и побольше народа
своим видом разбитым стараться будить.
Игнорировать свет, раздеваясь по пояс,
под колючим дождем проложить серпантин
к Киприяновой бане, где стороны света
замыкают движенье отцовских седин.
Развивается сон не в пример населенью,
у кого пять дворов, метит взгляд на шестой;
мой отказ обсуждать тему оргий публично,
говорит, что пока, я дружу с головой.
Атеисты в церквях наступают на гвозди;
лучше в поле пойти, наступить на кочан,
проклинать агронома стократ безопасней,
чем Всевышнему что — то сказать сгоряча.
Диалоги просты. Клуб набит до отказа.
В здешнем тесте — изюм, понял, вскрыв сладкий кекс;
в детстве был бадминтон, «прятки», куклы с бантами,
«царь горы», игры в лова, — теперь только секс.
Знахарь сушит траву. Бытие превосходно!
Педагог убежден: «Ставка больше чем жизнь»
это дело его, улыбаясь довольно,
знахарь смотрит на школу сквозь бабье белье.
Тишина поселилась во внутреннем ухе,
эту пробку не вымыть, не трать препарат.
Город нужен, когда, от гармонии тошно,
или с Людкой, по маю, сходить на парад.
Этот край утонул в перекрестке артерий,
он в промежности рек рассадил рыбаков,
разложил комбайнеров с подругами в ров,
остальным обещал подыскать на неделе.
Серый цвет побледнел. Стрелки бьются друг в друга.
Вставший рано Манштейн струйкой водит по кругу.
Не случилось войны, все прорывы зашили,
видно с шефом не в тот, банк, мы деньги вложили.
Мудреца спросили:
«Что нами движет?»
Мудрец ответил:
«Как что? Глаголы!»
И был прав.
Татаро — монголы,
любили бег, бежать, бегут.
И были правы
в стремлении дела,
пока нога в стремена не успела
залезть полностью,
созвать орду и
оглушить новостью:
«На Русь иду!»
Мудреца спросили:
«Что есть правда?»
Мудрец ответил:
«Как что? Газета!»
И был прав.
Сила клозета
в мимикрии, а не
в частоте посещений.
Распутин сам желал угощений
князем отравленных.
И был прав
утонув в проруби;
всплыл в книгах,
умах молоди.
Мудреца спросили:
«Что нас спасет?»
Мудрец ответил:
«Как что? Все!»
У каждой вещи гуманная суть!
Даже пуля
проделав путь
из ствола в сердце кого — нибудь,
являет благо.
Все зависит,
под каким флагом
на сие взглянуть.
«Что нами движет?»
Мудрец ответил:
«Как что? Глаголы!»
И был прав.
Татаро — монголы,
любили бег, бежать, бегут.
И были правы
в стремлении дела,
пока нога в стремена не успела
залезть полностью,
созвать орду и
оглушить новостью:
«На Русь иду!»
Мудреца спросили:
«Что есть правда?»
Мудрец ответил:
«Как что? Газета!»
И был прав.
Сила клозета
в мимикрии, а не
в частоте посещений.
Распутин сам желал угощений
князем отравленных.
И был прав
утонув в проруби;
всплыл в книгах,
умах молоди.
Мудреца спросили:
«Что нас спасет?»
Мудрец ответил:
«Как что? Все!»
У каждой вещи гуманная суть!
Даже пуля
проделав путь
из ствола в сердце кого — нибудь,
являет благо.
Все зависит,
под каким флагом
на сие взглянуть.
Голубая корова
с белыми пятнами
лежит и дует.
Зачеркнутый пункт
назначения, с минуты
на минуту минует,
и лето закончится.
Утята уверенно
теряют кадмий
и детство,
им вскоре,
с пришедшими холодами
придется раздеться.
Включив вентилятор,
пастух замечает
наклонности трав,
они, как поклонники
к сцене упав,
синхронно трясут головами.
Стада приближаясь,
сплетаясь рядами,
играют в Полтавский гамбит;
пока есть трава
и пастух не погиб,
мы будем сражаться и далее.
В блокноте моем
не стихи, а гербарий,
из губ не брехня о рыбалке
а свист. Босой,
репехи собирая штанами,
в этюдах Серова
мой профиль завис.
Какое же выдалось лето!
Глубокое, полное;
наш человек
запомнился местным
хранителям сразу,
по сдаче бутылок
и штурму аптек.
Мой век
не талмуд,
но цыганский учебник,
разбитая почва
в июльской жаре;
мы там,
где привычное слуху: «Паскуда!»,
звучит поприличней,
чем: «Я на коне».
с белыми пятнами
лежит и дует.
Зачеркнутый пункт
назначения, с минуты
на минуту минует,
и лето закончится.
Утята уверенно
теряют кадмий
и детство,
им вскоре,
с пришедшими холодами
придется раздеться.
Включив вентилятор,
пастух замечает
наклонности трав,
они, как поклонники
к сцене упав,
синхронно трясут головами.
Стада приближаясь,
сплетаясь рядами,
играют в Полтавский гамбит;
пока есть трава
и пастух не погиб,
мы будем сражаться и далее.
В блокноте моем
не стихи, а гербарий,
из губ не брехня о рыбалке
а свист. Босой,
репехи собирая штанами,
в этюдах Серова
мой профиль завис.
Какое же выдалось лето!
Глубокое, полное;
наш человек
запомнился местным
хранителям сразу,
по сдаче бутылок
и штурму аптек.
Мой век
не талмуд,
но цыганский учебник,
разбитая почва
в июльской жаре;
мы там,
где привычное слуху: «Паскуда!»,
звучит поприличней,
чем: «Я на коне».
Один мужчина способен за акт
бракосочетания, половой и так,
как управляет головой — движением,
придумать, скажем, афродизиак.
Способен выпить больше сорока
глотков напитка, больше срока
градусов; и с пикой выйдя на арену
оставить умирать быка.
Один мужчина, пусть ни во что,
не ценивший женщин и ноту «до»
взятую в постели,
способен все же на союз:
подобие семейных уз,
контрактной армии и даже
нести лет тридцать этот груз.
Вообще, собрав себя в объем
(конструктивист находит в том
важнейший смысл мирозданья),
мужчина, или на потом
старик, имеет шанс, как дождевик
созреть и исполнять желанья.
Когда б у нас цвета легли
надменным кадмием пустынь,
где в год оазис лишь один
и тот на час насобирали, то я,
готов предположить: «Мужчина, все же будет жить,
с песком в носках, — не унывая"
Способность сделать из ребра,
себе забаву, в нашей власти.
Отдав его лизать с утра, волкам и псам бойцовской масти,
нагрянуть вечером: «Ну, здрасте! И где же ты, ребро, была?»
Она ответит, что верна, купила яблок с пол ведра
одно тебе и десять маме.
Мужчина верит, — раз не даме, то кому верить, господа?
Читая письменный ответ,
мужчина правит обороты
деепричастные, копя, осечки женские в патроны.
Иллюзий нет, в итоге мир,
что так мальчишкой жаждал видеть,
погиб, как африканский тир, дающий всем по зебре выбить.
бракосочетания, половой и так,
как управляет головой — движением,
придумать, скажем, афродизиак.
Способен выпить больше сорока
глотков напитка, больше срока
градусов; и с пикой выйдя на арену
оставить умирать быка.
Один мужчина, пусть ни во что,
не ценивший женщин и ноту «до»
взятую в постели,
способен все же на союз:
подобие семейных уз,
контрактной армии и даже
нести лет тридцать этот груз.
Вообще, собрав себя в объем
(конструктивист находит в том
важнейший смысл мирозданья),
мужчина, или на потом
старик, имеет шанс, как дождевик
созреть и исполнять желанья.
Когда б у нас цвета легли
надменным кадмием пустынь,
где в год оазис лишь один
и тот на час насобирали, то я,
готов предположить: «Мужчина, все же будет жить,
с песком в носках, — не унывая"
Способность сделать из ребра,
себе забаву, в нашей власти.
Отдав его лизать с утра, волкам и псам бойцовской масти,
нагрянуть вечером: «Ну, здрасте! И где же ты, ребро, была?»
Она ответит, что верна, купила яблок с пол ведра
одно тебе и десять маме.
Мужчина верит, — раз не даме, то кому верить, господа?
Читая письменный ответ,
мужчина правит обороты
деепричастные, копя, осечки женские в патроны.
Иллюзий нет, в итоге мир,
что так мальчишкой жаждал видеть,
погиб, как африканский тир, дающий всем по зебре выбить.
